Истории успеха: Мария Слоним и Екатерина Марголис

И тут кончается искусство.   
 И дышат почва и судьба.
 (Пастернак) 

РОДИНА ПО ИМЕНИ “Я”

В тот вечер я слушала Марию Слоним и Катю Марголис в крупнейшем книжном магазине Европы Waterstones Piccadilly (вечер был организован британо-русским культурным клубом ARCC) и пыталась подвергнуть осмыслению вечное и важное. Почва или судьба? Привязанность к родной земле или умение спаять в себе несколько культур, создав свой Дом и новую родину на чужих берегах? Можно ли это совместить?

Каково им (каково нам?): людям, которые стали тем берберовским швом, людям, в которых, которыми спаялись образы жизни, языки, мировоззрения? “Я давно уже не чувствую себя состоящей из двух половинок, я физически ощущаю, как по мне проходит не разрез, но шов».

Каково это – вжиться совершенно в чужую среду? Каково это – художнице и писателю воспитывать четверых детей в Венеции, самом невозможном городе на земле? Ежедневно общаться на двух-трех трех языках? Каково это – прожив большую часть жизни в гуще московских интеллектуалов и в русской деревне, вдруг переехать на ферму в такую английскую глубинку, где нет даже паба?

Как быть с усвоенными на родине догмами и принципами, которые составили основу менталитета и мировоззрения? Что, если они противоречат принципам новой среды? Не устарело ли само представление о переезде из одной страны в другую как нечто важное?

Но лучше всего предоставить слово им самим.

Собеседники: Мария Слоним, баронесса Филлимор, советская, российская и британская журналистка, внучка наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу. Среди ее друзей были Аксенов, Бродский, Солженицын, Чуковский, Горбаневская, Найман, Буковский, Зиник. Уехала из СССР в 70-е, вернулась в 90-е. В прошлом году покинула Россию навсегда. "По-английски, не прощаясь" (ее собственное выражение): долгие проводы - лишние слезы. Вот что пишет о Марии Слоним-Филлимор писатель Эдуард Гурвич: “Сначала -в 90-е, жила на Тверской, рядом с Кремлём. Когда надежд на свободу и демократию поубавилось - перебралась в подмосковную деревню. Когда станет совсем невмоготу - переберётся ещё дальше - за 200 километров. Выдающаяся женщина! Живущая свободно и так, как она это понимает. А эмиграция-реэмиграция, политические режимы, поместья, мужья, деньги, вино, сигареты - это так, сопутствующее! Дом-то, в котором она живёт, называется “Я"!”

Екатерина Марголис, о которой известный литературный критик Галина Юзефович пишет так: “Екатерина Марголис — представитель самых что ни на есть сливок московского интеллигентного общества: прадедушка — философ Густав Шпет, родители — из дисси??ентского круга университетских преподавателей, тетка — балерина Екатерина Максимова, дальний дядя — Борис Пастернак, бывший муж — поэт Бахыт Кенжеев, друг и многолетний корреспондент — академик Андрей Зализняк… ". Екатерина уже много лет живет в Венеции, лето проводит на хуторе в Латвии, растит четырех дочек — двух родных, двух приемных, с неизменным успехом пишет венецианские акварели, любит стихи, преподает детям рисунок, а еще помогает благотворительному фонду "Подари жизнь".

Итак, начнем!

Катя Марголис: Мы думали построить эту встречу как перекрестное интервью. Вопросы, которые мы будем задавать друг другу, нам обеим неизвестны. И все неизвестно, кроме общей темы. Для тебя, Маша, все-таки что: почва или судьба?

Мария Слоним-Филимор: Судьба. Я поначалу не очень хотела уезжать из СССР, меня мама вытолкнула: начались диссидентские аресты вокруг. Но потом я поняла, что это и правильно, иначе я оказалась бы в колонии или в психушке. А почву свою я ношу с собой. Я обожаю русскую природу, русскую деревню. В России я жила отчасти в английской культуре, потому что моя бабушка – англичанка. Мы в детстве пели с ней английские nursery rhymes, читали Джейн Остин и Диккенса в оригинале и воспитывались бабушкой как обычные английские дети, но за пределами дома шла совершенно другая параллельная реальность, реальная реальность советской школы, комсомола… Мы жили в трех культурах: в советской, английской и русской, русских литературе и искусстве. В общем, когда мы с Англией, наконец, встретились, я уже много знала о ней. Лондон знала по Диккенсу.

А когда я вернулась в Россию в начале 90-х – это было как надеть старые тапочки. К тому времени Англия для меня была почти что родной, хотя не могу сказать, что такой же родной, как Россия. В России моментально определяешь человека, кто есть кто, мне даже не нужно с ними знакомиться. А вот с англичанами – сложнее. Одно дело знать людей по литературе и от бабушки: она все-таки была не такой уж ординарной англичанкой. Но постепенно и они стали мне понятны. Поэтому да: судьба. А ты, Катя, ты ведь не уезжала, ты ведь поехала пожить? Это я уезжала и потеряла свой советский паспорт.

Драма с кока-колой

Катя Марголис: Да, я каждый раз уезжала пожить – в Америке по выигранной в лотерею “грин-кард”, поучиться в Италии, пописать диссертацию в Австралии, потом вернулась поучиться и пожить в России, получить еще одну специальность (художественную, помимо лингвистики) потом снова в Италию на три месяца поучиться, и вот этим трем месяцам исполнилось 12 лет…

Идея эмиграции мне не была близка, и я ее яростно опровергала. Я не считала себя эмигранткой. Мама вспоминает, что за день до моего рождения она читала ночью запрещенный “Архипелаг Гулаг”, и они обсуждали с отцом вопрос эмиграции. Но приняли решение не уезжать. Вот, вероятно, эта идея уже в утробе передалась и мне. Перед тем, как я пошла в школу, родители предупредили меня, что все разговоры дома – это не для школы. Мне это сразу было понятно. Я даже знала, где они прячут самиздат, и сама рано начала его почитывать, мало что понимая…

Но если у Маши была бабушкина Англия, у меня была бабушка, она умерла два месяца назад в возрасте ста лет (речь идет о Марине Густавовне Шторх, 1916- 2016, дочери выдающегося русского мыслителя, переводчика Густава Шпета - прим. К. К-Ф). У меня была тоска и ностальгия не по несуществующей стране, а по несуществующему времени. Мне было всегда ужасно обидно, что я родилась в 1973 году, а не на рубеже веков, например, не в Серебряном веке.

Хотя, по зрелому размышлению, не дай Боже было родиться при этой ломке эпох, во время этого катастрофического перехода из одного мира в другой. Трудно даже представить, что пережили наши бабушки и дедушки, проснувшись сто лет назад в 1917 году, независимо от того, как они восприняли революцию: нет человека или семьи, которых бы это событие не перепахало. Все мы – наследники этой травмы.

Я помню, как однажды мы проснулись на даче в Переделкино, и было очень холодно, мы топили печку, и мама сказала: «Господи, как все-таки здесь холодно зимой!». «Тогда тебе нужно было жить в Калифорнии», - пошутил папа. Мне было пять лет, и я спросила: «Что такое Калифорния?». И он ответил: “Это еще одно место, которое ни ты, ни я никогда не увидим”. Я хорошо это запомнила.

Удивительно, что папу, ученого-математика, много лет спустя первым делом пригласили на работу в университете именно в Калифорнию. Это было первым местом за рубежом, где все мы оказались. Но это было связано с пожить, поработать.

Потом была Чехословакия. А в 1988 году папу пригласили работать сюда, в Лондон. И мы тогда пришли на Би-би-си, где у нас работала родственница. И мне стали показывать, как работает Би-би-си. Представление о нем у меня было, как у довлатовской дочки: «Папа, я твое Би-би-си на окно переставила». И вдруг в возрасте 15 лет, как Алиса в Зазеркалье, я оказываюсь на Би-би-си.

Мы понятия не имели, что когда-нибудь окажемся в Лондоне. Родители учили нас языкам, но исключительно, чтобы читать книги в оригинале. Было и такое еще соображение, что детям с еврейской фамилией скорее всего ни в какой университет не поступить к тому моменту, когда мы подрастем, но хотя бы будет хлеб переводческий.

Идея, что можно будет говорить на этом языке, никогда не приходила в голову. И вот Маша, она тогда работала на Би-би-си, показывала мне, как записываются программы на огромных бобинах. Меня тогда попросили рассказать что-нибудь под запись о Москве, и я рассказывала что-то про наш кружок латыни. Эта бобина до сих пор лежит у меня.

А потом мы спустились в столовую Би-би-си, и там я увидела банку кока-колы, которую до этого в жизни не держала в руках. И я попросила эту банку, уже мечтая, как я об этом расскажу всем в Москве! Уже и Лондон, и Би-би-си отступило на второй план. И вот мы сели за стол, папа с Машей беседуют о чем-то умном, а я трясусь над этой своей кока-колой. Пытаюсь открыть и… колечко отваливается прямо в руках. Ужас.

Я страшно переживаю, что потрачены немыслимые деньги на эту кока-колу, а я, варвар и дикарь, еще даже не умею её открывать, и все это сейчас увидят.… И я решила сделать небрежный вид: вроде как расхотелось, а я уж сама потом, одна, баночку эту гвоздиком каким-нибудь расковыряю…И тут Маша, наверное, заметила мои страдания и так небрежно, по-королевски сказала: «Ой, а Кате-то бракованную кока-колу дали, давай я тебе ее поменяю». И принесла мне другую. Это была некая инициация в другую жизнь. Но то, что придется оказаться в Зазеркалье и там жить, этого я не представляла.

Сейчас иное время. У всех здесь присутствующих есть опыт эмиграции. Он разный, отношение к нему разное. Кто-то старается яростно убедить себя и окружающих, что это решение уехать навсегда – единственно правильное, и поэтому говорит о том, как всё ужасно и плохо России, что в этот кошмар невозможно вернуться. А кто-то понимает, что это не совсем так, и, возвращаясь, ты возвращаешься в родную, знакомую тебе жизнь, зону комфорта. А у меня к тебе, Маша, встречный вопрос: как ты уезжала, какое было чувство?

“И вдруг меня охватила паника”

 
Мария Слоним-Филимор: О, наш отъезд тогда, это было как смерть. Будучи на Би-би-си, я отрезала Россию: это была работа, новости, друзья. Конечно, многое там волновало, но в какой-то момент узнав, что умерла одна моя знакомая в Москве, я поймала себя на мысли, что они для меня в каком-то смысле умерли в день отъезда… Что я уже живу за гранью, по ту сторону. Я, видимо, как-то так себя накрутила, что перестала воспринимать это эмоционально. И испугалась этого.

Я полностью погрузилась в свою новую жизнь и не думала, что может быть какое-то возвращение. Но когда оказалось, что возвращение возможно, это было радостно и неожиданно.

Первый раз я поехала туда в 1987-м на три дня и четыре ночи. Был тогда Горбачев. Поехала по путевке Thomson. Приехав, сдала в гостинице свой паспорт. Садимся в автобус, и я вдруг вспоминаю, что паспорта со мной английского нет, что он остался в гостинице. И вдруг меня охватила паника, и я поняла, что я очень хочу его быстро-быстро найти! Нашла. И поняла, что хочу уехать. К этому времени в Британии я прожила уже 13 лет. А потом стала приезжать по работе. Фильмы делали для Би-би-си. И как-то оказалось, что я больше времени стала проводить там. Но к тому времени стало ясно, что можно жить и там, и там. И все это время, что я там жила, у меня был английский паспорт. Тоже хитро так, не зарываясь полностью. Хотя там у меня уже были и дом, и семья, и животные. Но я знала, что могу в любой момент уехать, если захочу. Это ощущение очень важно для меня. Катя, а вот ты живешь в совершенно иной культуре. Вот как у тебя получилось врасти в это? И получилось ли? Или ты просто русская, которая живет в Италии?

“Я живу не в Италии, а в Венеции”

Катя Марголис: Во-первых, я живу не в Италии, а в Венеции. А Венеция как была отдельной республикой, островом, так и осталась. Впрочем, итальянцы вообще не воспринимают себя как единую нацию – они ею становятся только во время чемпионатов мира по футболу. Им свойственно местечковое сознание привязанности к земле. Итальянцы родом из Калабрии и Турина различаются так же, как, скажем, люди из Тбилиси и Архангельска.

Мария Слоним-Филимор: А ты уже чувствуешь эту разницу?

Катя Марголис: Ну конечно! Это иной диалект, менталитет. Вот неподалеку от меня живет южная мама, и это совершенно иной стиль общения. Венецианцы – более сдержанные и изолированные. Островитяне. Хотя большая часть их жизни, особенно детство, проходит на улице, на кампо – площадях. Но жизнь в Венеции принципиально отличается от жизни в любом другом городе, потому что это город пеший. И с раннего возраста люди здесь, как в деревне, знают друг друга, всех соседей. Все со всеми здороваются.

На пути на работу, допустим, можно встретить 25 знакомых. Есть даже такой регистр негласный. Незаметные жесты – скажем, по тону “ciao” становится ясно, готов ли человек остановиться и спросить о здоровье бабушки или спешит, можно ли вместе пойти выпить кофе и обсудить последние новости.

Я свободно говорю и читаю по-итальянски. Это мне близкий и родной язык, который я очень люблю и всегда любила. Но все равно это мой второй язык. Вопрос самоидентификации перед детьми тоже будет стоять. В нашем окружении много смешанных семей: папа – венецианец, мама – южноафриканка, мама – венецианка, папа – француз и так далее.

Венеция затягивает. Там столько всего, что если там пожить хотя бы три месяца, уже начинает казаться, что остального мира просто нет. Не хочется никуда уезжать, и сама мысль, что нужно сесть на поезд и пересечь этот перешеек на материк, требует усилий.

Меня поначалу удивляло, что венецианские бабушки говорили: «О, на Сан Марко я уже давно, несколько лет, не была». Это расстояние – как отсюда до метро Пикадилли. И многое определяет вот эта бесконечная дробность всей Италии и Венеции: люди по одну сторону канала имеют иную самоидентификацию, чем люди по другую сторону.

Сейчас я умею различать по выговору, откуда в Венеции той или иной человек. Иностранцу в Венеции очень хорошо. У коренного же венецианца вся жизнь на виду. О тебе и твоих предках знают абсолютно всё, независимо от того, потомок ли ты дожа или рыбака. Некоторые типажи на улицах словно сошли с портрета Беллини. «А, так это еще ее бабушка не умела вести хозяйство, и простыни даже в дождь у нее висели на улице…». Это очень зажимает. Многое коренному жителю уже предписано.

А иностранцу позволено гораздо больше. Он уже итак, по определению странный, поэтому может дружить и с правыми, и с левыми, с ультра-католиками и с монархистами, со странными художниками и супербуржуазными comme il faut. С иностранца спрос невелик. А вот детям, уже принадлежащим к этому обществу, сложнее. Дети должны будут не только проходить через этот обычный, подростковый, сложный поиск себя, но и через самоидентификацию в культуре. Вот скажи мне, Маша, твой сын Антон – англичанин?

Забытые уголки души…

Мария Слоним-Филимор: Нет. Хотя живет здесь уже 40 лет. Он не ездил со мной обратно. Он с семи лет здесь, в Британии. За вычетом тех лет, когда он жил с отцом в Калифорнии. Он не то что забыл русский, а просто мало им пользовался, и так получалось, что в общении мы переходили на английский. Но он не англичанин. И не русский. Хотя все друзья у него англичане.

А вот сейчас, когда я вернулась, и мы живем по соседству и часто общаемся, он вдруг сознательно стал говорить по-русски. И вдруг выяснилось, что у него непонятно каким образом сохранился хороший запас слов. Я его иногда спрашиваю: «Ну откуда ты это-то слово помнишь?». А он не знает. И он сказал мне потрясающую вещь: «Знаешь, мама, вот ты приехала, и я нашел тот уголок души, про который я совсем забыл». Все это где-то сидело и ждало своего часа. Я еще и борщи начала иногда варить, может, это помогло. А относительно принадлежности, я знаю, что очень многое из русской литературы и культуры не могу с ним обсудить. У него с семи лет совершенно иной круг чтения.

Но вот появился фейсбук, и он читает мои посты, посты моих френдов, стал читать и писать по-русски. А в целом он – человек мира. Чтобы стать англичанином, тут нужно родиться. Он не англичанин.

Катя Марголис: А мне вот что вспомнилось в связи с забытыми уголками души. Моя бабушка, которой было сто лет, до прошлого года была бодра, держалась. О ней есть замечательный фильм, снятый Еленой Якович – “Дочь философа Шпета”. Во время его съемок бабушке было 96 лет, и она сумела рассказать об огромной части своей жизни. А в последний год очень сильно сдала.

И вдруг, именно тогда, она стала очень много говорить с нами по-английски и по-французски. Мы зн??ли, что она владеет английским, она даже его одно время преподавала, но думали, что французским она владеет на каком-то базовом уровне.

И вот, за несколько месяцев до смерти, она вдруг стала с нами говорить по-французски – да еще и с правильной грамматикой, сложными фразами, чего мы от нее никогда не слышали, иногда отвечала нам по-английски, а по-русски перед смертью говорила все меньше и меньше.… Даже мама не помнила, чтобы раньше слышала от нее такую хорошую французскую речь. И мы спросили бабушку: «Откуда ты так хорошо знаешь французский?». Она ответила, что в школе свободно говорила на нем, и мама ее, Наталья Гучкова (племянница Александра Гучкова 1862-1936, председателя государственной Думы российской империи и министра Временного правительства, прим. К. К-Ф), говорила с ней по-французски. Но она и сама думала, что его совершенно забыла, а сейчас вдруг вспомнила…

Я подумала, что это странно и символично: какие-то ее мысли, видимо, разбудили этот потаенный кусок ее дореволюционной жизни, который не был востребован на протяжении целого столетия. Возможно, это связано с внутренней эмиграцией. Мы так активно обсуждаем эмиграцию внешнюю, в другие страны, а термин “внутренняя эмиграция” почти исчез. Маша, как ты думаешь, актуально это?

Неожиданная пуповина…

Мария Слоним-Филимор: Конечно. Когда работать на российском телевидении стало невозможно, я уехала из Москвы, сократила круг общения. Мы с моим, уже покойным, мужем собирались уехать еще дальше, за двести километров от Москвы. Это внутренняя эмиграция.

Но не получается: даже посреди прекрасной природы все равно достает, раздражает, беспокоит ощущение, что это самообман. Чувство беспомощности остается. И я решила уехать, но у меня теперь есть пуповина, которой не было раньше, когда я уезжала в 70-е. Пуповина – это фейсбук. Он позволил безмерно расширить мои связи. Он свел меня с очень близкими по духу людьми в самых разных краях России. Фейсбук помогает, даже уехав, остаться очень вовлеченным в эту жизнь.

Это даже не о политике. Это обо всем. Вот и с Катей. Мы разминулись на какое-то время, хотя наши семьи дружили. Но по-настоящему опять подружились через фейсбук. Катя пригласила меня в гости, в Венецию. Я приехала, и дружба завязалась опять. Так мы и нашли друг друга.

Фейсбук – это вообще фантастическая вещь: он в какой-то степени отменил эмиграцию, изоляцию в принципе. У меня и «в реале» очень много друзей было, а сейчас сложился круг людей в фейсбуке, для которых он стал отдушиной в том непонимании, одиночестве и изоляции, которые они вдруг ощутили в атмосфере путинской России.

Катя Марголис: Я считаю, что фейсбук – модель будущего мира, при зарождении которого мы присутствуем. Несмотря на мощный откат в идею замкнутого национального государства во всем мире, на Брексит, Трампа, Путина, эта идея все равно смотрится страшным ретро.

Ведь на частном уровне мир ощущается меньше, более объединенным: люди живут в одном месте, а работают удаленно в любых странах, везде есть смешанные семьи, дети-билингвы, и складывается такое ощущение, что границы – условное понятие, ведь все ездят, регулярно путешествуют.…И вдруг узнаешь безумную статистику, что так живет лишь какой-то ничтожный процент населения земли, а огромный процент жителей планеты не выезжал из своей страны вообще никогда.

Мария Слоним-Филимор: В России у 70% населения нет заграничного паспорта.

Катя Марголис: У меня такое ощущение, что идея замкнутых национальных государств – это как разделение полушарий единого мозга. И это происходит так тупо и агрессивно, что долго продолжаться не может. Хотя в рамках нашей жизни, на наш век, возможно, хватит.… Кажется, что это какое-то временное ухудшение состояния у выздоравливающего от тяжелой болезни, когда в последний момент какой-то застарелый недуг вдруг проявляется.

Странная идея, что завоевание территорий к чему-то ведет и как-то связано с величием страны и личной гордостью, самоидентификации. Крым явился таким разделителем друзей, семей, потому что его восприняли лично. Это больше, чем политический вопрос, иначе не было бы таких жутких распрей. А фейсбук – это модель будущего. Благотворительность существует благодаря социальным сетям, люди сопереживают, сочувствуют, беспокоятся друг о друге, причем все это на огромных географических расстояниях.

Мария Слоним-Филимор: Да, это установление тех самых горизонтальных связей, о которых говорили до фейсбука. Над государствами, под государствами, вне государств. Это случилось, происходит и будет развиваться. Хотя государство пытается вторгаться – возьмем ботов, троллей. Но горизонтальные связи все равно победят, и мир останется открытым. Это неизбежно.

Если сравнивать русский и английский фейсбук, то английский кажется более спокойным, беззубым, в нем нет той озверелости русского фейсбука. Когда я спросила кого-то из англичан, почему это так, мне ответили: у нас есть независимая пресса, телевидение и другие источники, где мы можем выражать свои взгляды. А в России ведь почти не осталось свободных изданий. Фейсбук – подчас единственная трибуна.

Катя Марголис: Поэтому на русском фейсбуке так раздражают всех всякие смайлики, несерьезные аватарки. Ведь для русских фейсбук – это очень серьезно, там собираются не тинэйджеры, как во всем мире, а серьезные, взрослые люди. Это и СМИ, и литературный журнал, и искусство, и вече, и парламент, и кухня, в том числе и коммунальная. А тут какие-то рожицы, сердечки, смайлики!

Для итальянцев это солнечная площадь, где можно встретиться, обсудить цены, день рождения бабушки, посплетничать о соседке, поругать Берлускони, Брюссель и прочее. Это не так серьезно. Для них фейсбук не является основной территорией жизни. Процент виртуальности итальянцев низок, они живут «в реале». Что принципиально изменилось, так это обратная связь.

Мария Слоним-Филимор: Если мне лично отрезать фейсбук, то это и будет для меня настоящей эмиграцией, скитом. А пока это часть жизни, хорошо это или плохо…

Катя Марголис: Ругать фейсбук – это как ругать телефон за то, что тебе позвонили с плохими новостями.

“Если нас придут убивать…”

Лариса Итина (директор клуба ARCC): Фейсбук не кажется мне объективным местом для дискуссий, потому что каждый там находится в своем информационном коконе. И я совершенно не знаю, о чем думает другая сторона. Во-первых, я опасаюсь возбуждать эту “другую сторону”. Я тихо исключила тех, чьи посты меня раздражают. Они исключили меня. Для меня фейсбук – это очень поверхностное общение, доска объявлений, не более. Не кажется ли вам, что всё это искусственно – эти друзья, которых мы считаем друзьями, это мнение, которое на основе этого общения формируется? Например, моя дочь, политолог, считала, что никакой Трамп, и Брексит невозможен, потому что на ее фейсбуке все думали также, как она.

Мария Слоним-Филимор: Да, у меня одно время был в друзьях Прилепин, и я заставляла себя его читать. Но потом его убрала. Читать мне его неинтересно. Есть полный, плоский “крымнаш”, с которыми все ясно, а бывают ведь и более сложные случаи и интересные мнения. Это, конечно, не совсем то общение, к которому мы привыкли в реальной жизни. Да, есть единомышленники, есть люди с противоположными взглядами, и что такого? Я на самом деле не понимаю проблемы.

Лариса Итина: Проблема в том, что мы живем в параллельной реальной реальности. И когда нас придут убивать, мы будем думать, что этого не произойдет, потому что мы на фейсбуке прочитали, что все хорошо.

Мария Слоним-Филимор: Ну почему? Мы ведь общаемся и чувствуем людей.

Лариса Итина: Мало. Очень мало.

Реплика из аудитории: Да, действительно, с каким процентом Вы реально общаетесь, и с каким процентом людей вам кажется, что у вас есть общие интересы, хотя Вы не знаете, кто они, никогда их не видели, не сидели, не пили с ними чай…?

Мария Слоним-Филимор: Ну есть люди, с которыми ты чувствуешь эту близость. эту общность. А потом ты с ними встречаешься, и это полностью подтверждается. По комментариям можно многое сказать о людях. И в России, в реальной жизни я прекрасно знала, кто может прийти и поднять меня на вилы. Сейчас я знаю, что мои английские соседи-фермеры все голосовали за Брексит. Я не живу в false paradise. Как и в реальной жизни, мы ходим в гости и приглашаем к себе тех, кто нам приятен. Мы же не пойдем в какой-нибудь бандитский притон. Зачем нам туда? Мы идем к своим друзьям. Но знаем, что бандитский притон где-то там точно есть. Я совалась в эти “бандитские притоны”. И к Прилепину. И к Татьяне Толстой (смех в зале). Очень быстро чувствуешь людей, душок идет, не обманешь, еще до крымнаша я уже многих почувствовала…

Карина Кокрэлл-Фере: Маша, вопрос к Вам. Вы жили в Британии в 70-х, потом вернулись в прошлом году. Как за время Вашего отсутствия изменилась Британия, что бросилось в глаза в первую очередь?

Мария Слоним-Филимор: Я не могу сказать. Я работала в Лондоне, жила в Лондоне и в Оксфордшире, и это была одна Англия. Сейчас я живу в абсолютной глубинке, и это сравнивать невозможно. Люди там намного симпатичнее, приятнее, чем в Лондоне: доброжелательные, улыбаются. Но я не слишком хорошо их знаю. Я там немножечко сбоку. Это совершенно другая Англия, которую я не знала. В целом старушка Англия не очень изменилась. А вот моей бабушке, которая вернулась в Британию в 60-х, после того как уехала в 20-х, пришлось труднее. Ее приглашали на Би-би-си, делали с ней интервью, и все восхищались ее нетронутым эдвардианским английским начала века. А я ездила туда-сюда постоянно, и контраста не замечаю, кроме роста цен (смех в зале).

Однажды я в своей деревне, где сейчас живу, попала в одну компанию, в которой все были приезжими. Все – англичане, но кто-то из других английских графств, кто-то – из Новой Зеландии. И они мне все жаловались, что их не принимают в нашей деревне, что они изгои. Это более богемного типа люди, не фермеры. Один, правда, инженер.

Карина Кокрэлл-Фере: А как именно их не принимают?

Мария Слоним-Филимор: О, это смешная история. Однажды они решили пойти и принять участие в обычной воскресной викторине. Почувствовали, что за свои столики их не очень-то приглашают. Тогда они сели с женой за отдельный столик и назвали свою команду: “The Pariahs–Изгои”. И выиграли! Выиграли эту бутылку плохого виски. Но фермеры не радовались, не хлопали, не поздравляли. И они ушли восвояси. А у нас паб в деревне – это даже не паб, а комната в обычном фермерском доме. И содержит его 94-летняя Мэри, старейшая в Англии хозяйка паба. Я взяла с собой сына и пошла туда, чтобы расспросить о Брексите, о том, как они голосовали и так далее. Сидят два-три фермера. Смотрят на тебя, как на инопланетянина. Но Антон их знает, давно там живет, знает, как с ними надо разговаривать. Спросил: «Можно с вами поговорить о политике?». Это как раз был день голосования. И они согласились, стали охотно высказываться. Но к ним нужен особый подход. А вот в пабе ближайшего городка собирается интеллигенция: там по четвергам идут прямые трансляции из Royal Opera House – Королевского оперного театра. Так что я собираюсь расширить свой круг общения и сменить паб (смех в зале).

Катя Марголис: Да, люди и жизнь в глубинке во всем мире довольно похожи, и рыбаки с венецианского острова Мацорбо, например, скорее бы нашли общий язык с твоими фермерами, чем с какими-нибудь соотечественниками-горожанами.

Вопрос из зала: У Вас, Катя, две Ваши младшие девочки переживают двойную эмиграцию: из детского дома в семью и эмиграцию из России в Италию. Как это происходит у них?

Катя Марголис: Маша, младшая приемная дочь, была совсем маленькая, она не помнит. А та, что постарше… Когда человека выпускают из зоны и везут его в Урюпинск, Венецию или в Лондон, это никакого значения не имеет. Разница между неволей и свободой гораздо резче, чем между Венецией, Вашингтоном, Парижем и так далее. Жизнь ребенка в учреждении настолько патологична, что это вовсе не зависит от того, насколько богат, благополучен или беден детский дом.

Есть детские дома, в которых у детей даже есть последние айфоны, но они бьют ими друг друга по голове, потому что цены вещам там никто не знает и играть не умеет. А общий знаменатель: жизнь в неволе. Даже взрослый заключенный меняется, а ребенок, попавший в детский дом, в неволю, деформирован серьезно. Это не розовая картинка: пришла мамочка, взяли в семью, и наступил хэппи энд. Это длительный и трудный процесс реабилитации.

Вот бежит от войны сирийский беженец. Это очень похожая ситуация. Люди бегут от жуткой ситуации, которая уже деформировала их психику. Ребенок, попавший в детдом, тоже пережил травму – потерю родителей. В экстремальной ситуации одна цель: выжить. У детдомовца желание – попасть в семью. Но когда это происходит, когда он попадает в семью, а беженец – в мирные, безопасные условия, тут-то все эти травмы начинают вылезать наружу. Это последствия огромной пережитой травмы. Так что ответ на тот вопрос, который Вы задали – это скорее история беженцев, а не история эмиграции.

Мария Слоним-Филимор: Когда мы с Катей впервые увидели младшую девочку в детском доме, тогда трехлетнюю, она произносила какие-то звуки, но мы не могли понять, на каком это было языке. Такой был затравленный зверек. А когда я увидела ее через полгода у Кати, она уже свободно и прекрасно, без акцента, говорила и по-русски, и по-итальянски.

Катя Марголис: Старшая – сильный, цельный человек, она привыкла выживать. Опыт детского дома – лагерный опыт.

Карина Кокрэлл-Фере: Если это очень личное, то можете не отвечать, но как пришла к Вам идея усыновления детей, и как Вам пришлось изменить себя и свои какие-то представления о жизни, усыновив детей?

Катя Марголис: Идея присутствовала всегда. У каждого есть своя зона чувствительности. С тех пор, как я узнала, что существуют такие крайне ненормальные заведения.…Это как узнать, что где-то там дымятся трубы концлагерей, и делать вид, что это какое-то производство невинное. Когда ты узнаешь, что это такое, это тебя уже не отпускает. Проблем в любой стране полно. В благополучных странах они решаются лучше, но решить их до конца невозможно. А мне хотелось, чтобы на одного искореженного советского человека было меньше.

Вопрос из зала: А разве советский – это обязательно искореженный?

Катя Марголис: Я говорю о системе детских домов. Эта система – прямая наследница Гулага. Во многих странах, например, в Австралии, дети, воспитывавшиеся в детских домах, получают пособия как дети-узники. В Америке и в Англии давно не существует детских домов – детей размещают в приемные семьи, потому что человеческий детеныш может развиваться только под влиянием одного- двух значимых взрослых.

Вопрос из зала: Маша, Ваше решение переехать в Англию – это случилось неожиданно?

Мария Слоним-Филимор: Время пришло. Раньше было трудно: младший приемный сын от меня зависел психологически. Сгущалась атмосфера, которую я не могла больше вынести: вранье, фальшь, беспомощность. И было осознание, что ты ничего не в силах изменить. Катя сделала то, что смогла: спасла двух детей. А я почувствовала, что ничего не могу поделать. И возникло внутреннее решение: все, пора. Я никогда не принимала каких-то резких решений по каким-то жизненным поводам. Решения принимали меня.

Вопрос из зала: Меня очень беспокоит такой вопрос. Из России уезжает все больше образованных, способных, свободных, мыслящих людей. Где потом Россия будет брать людей для своей регенерации, своего возрождения когда-нибудь? Откуда это придет?

Мария Слоним-Филимор: Там есть удивительные молодые люди, которые занимаются благотворительностью. Кто-то совершает героические усилия, как Ильдар Дадин. Денис Карагодин, молодой парень, много лет искал убийц, палачей своей семьи. И нашел. Подает в суд, будет прецедент. Сколько молодых организует фонды помощи детям, старикам, животным! Они рождаются.

Катя Марголис: Кто-то возвращается. Например, мои младшие сестра и брат окончили школу в Америке и вернулись в Россию, давно живут в Москве, воспитывают детей, работают, совершенно не собираются уезжать. Так что, к счастью, это не однонаправленный процесс. Бывает по-разному.

Лариса Итина: Маша и Катя, спасибо вам огромное за интереснейшую беседу!

Вместо заключения:

«Я давно уже не чувствую себя состоящей из двух половинок, я физически ощущаю, как по мне проходит не разрез, но шов. Что я сама и есть шов. Что этим швом, пока я жива, что-то сошлось во мне, что-то спаялось, что я-то и есть в природе один из примеров спайки, соединения, слияния, гармонизации, что я живу недаром, но есть смысл в том, что я такая, какая есть: один из феноменов синтеза в мире антитез» (Нина Берберова)

Мне это очень нравится: “феномен синтеза в мире антитез”!