Американский писатель Валерий Бочков: "Эмиграция - это отжившее и абсурдное понятие"

Когда я спрашивала у своих пишущих, издающих друзей в Америке, кто сейчас им наиболее интересен из писателей в США, все, словно сговорившись, называли Валерия Бочкова. Они рассказывали о том, как умело он сделал увлекательное и динамичное повествование графически зримым, метафоричным и интеллектуальным.

Бочков - лауреат Русской премии Ельцинского фонда за роман “К югу от Вирджинии”, автор номинированного на премию «Нацбест» романа “Коронация зверя”, а также недавно вышедшего приквела “Коронации зверя” – романа “Харон”.

Когда Валерий приехал в Лондон на Книжную Ярмарку, я воспользовалась возможностью поговорить с ним о его формуле успеха.

Наш разговор состоялся в крупнейшем книжном магазине Европы - многоэтажном Waterstones на Piccadilly, где находится самый большой в Англии отдел иностранной литературы.

Вы всю жизнь работали художником-графиком. Писать начали, уже прожив много лет в Америке, на пятом десятке. Почему это произошло, откуда возникла потребность выразить себя в слове?

В творческом смысле меня всегда раздирало противоречие: с одной стороны я хотел быть совершенно свободным в своем творчестве художником, с другой - так получалось, что изображение у меня всегда отталкивалось от слова, от текста.

Скажу странную вещь, но для меня успех и счастье – это в первую очередь процесс и только потом – результат. Приведу такой пример. Однажды немцы пригласили меня иллюстрировать Евангелие. Они отправили меня в Израиль, я ездил по всем, связанным с Евангелием местам, делал эскизы и потом три года иллюстрировал Священное Писание.

Это была очень сложная работа. Три года путешествий, мыслей, сотни эскизов… Все это приносило настоящее творческое наслаждение. Вот это сочетание профессионального вызова и удовольствие от того, что создаваемое получается именно таким, как ты его задумал – это и есть успех. Совокупность удовольствия от творческого процесса и результата. Успех делает человека лучше. Эта работа в какой-то степени сделала меня лучше. А это и есть и счастье, и жизненный успех.

Писать я начал уже в зрелом возрасте, когда накопилось то, что нужно высказать, о чем нужно рассказать, пока жив.

Как Вы начали писать?

Это довольно курьезная история. У меня есть голландский друг. Бизнесмен, айтишник, прекрасно говорит по-русски, окончил факультет русистики Амстердамского университета. Он взял на год “академический отпуск”, чтобы написать великую книгу. Один раз позвонил и говорит: “Вал, жизнь проходит, а я еще не попробовал себя в качестве писателя. А вдруг я голландский Лев Толстой, но пока об этом не знаю?! За год я хочу написать великий роман”. Я уже был в Штатах, но мы созванивались, и в процессе этих бесед я вдруг осознал, что формула творчества – одна и та же. И что со своим богатейшим опытом визуализации я могу попробовать писать! Друг свой роман дописал, но потом вернулся в офис: “Нет, я не Лев Толстой!”. А я засел за свой первый рассказ. Так все и началось.

Если из всей мировой литературы Вам позволили бы взять на необитаемый остров только две книги, какие бы взяли?

“Анну Каренину” и “Улисса” Джойса.

С кем из известных личностей (живых или нет) Вам захотелось бы посидеть за бутылкой вина?

Мне интересен Джон Леннон! Его смерть лишила человечество голоса совести и разума. И такого голоса больше нет.

А Набокова не пригласили бы?

Я читал о его отношении к Бунину и хочу сказать, что Набоков был редкостный сукин сын. Он явно терпеть не мог других писателей. В фильме Вуди Аллена “Midnight in Paris” есть такая сцена. Герой - путешественник во времени - встречается с Хэмингуэем в Париже в 30-е годы. И говорит ему: “Эрнест, я хотел бы дать Вам рукопись почитать”. А тот отвечает: “Зачем мне ее читать? Я итак знаю, что это полное дерьмо”. - “Почему Вы так думаете?” - “Если книга дерьмо, я так и скажу. Если книга хорошая, я скажу то же самое, но от зависти. Никогда не давай другим писателям читать свою рукопись”.

Как повлияли на Вас семья, родители?

Родился я в Латвии, в местечке Круспилс. Мы жили на военной базе. Отец был военным летчиком. Он рано умер. А потом меня отфутболили к деду и бабке. Дед тоже вскоре умер. Меня воспитывала бабушка - классическая генеральская вдова: каракулевая шуба, красная губная помада… Мой дед был генералом советского Генштаба. Он всю войну проработал в ставке Сталина. Я был, как сейчас говорят, “мажор”, но рос как трава. Никто мной толком не занимался. Меня устроили в немецкую спецшколу, и немецкий я знаю хорошо, но потом я наотрез отказался идти в институт военных переводчиков, куда меня решили отправить. Я решил свою судьбу иначе и объявил, что становлюсь художником. Это был абсолютный шок для всех. Как с Тулуз Лотреком - трагедия: все красавцы военные, а ты… Для родных это стало глубокой травмой. Но для меня это было освобождение.

Если бы у Вас была фантастическая возможность совершить одно глобальное изменение в мире, что бы Вы сделали?

Я в порядке эксперимента запретил бы мужчинам во всем мире занимать руководящие посты. Пусть миром правили бы женщины, и мы бы посмотрели тогда - не улучшилась ли бы наша тупиковая ситуация. Бог сотворил мужчину в конце недели, когда устал и выдохся. Причем из грязи. Жирафов или орлов он из грязи не творил. Сотворение женщины было попыткой Бога исправить ошибку. Но ничего не получилось. Вот мы и имеем то, что имеем.

Маскулинная цивилизация – это агрессия и принцип силы. Всегда. Поэтому мы и ведем себя, как хулиганы в подворотне, даже в международной политике. Посмотрите на Трампа. Женщинам в политике, увы, тоже приходится играть роль мужчин. Потому что такова матрица для всего. Женщина – это хитрость, интуиция, любовь, достижение цели неагрессивными методами. Мужчина вообще в цивилизационном плане будет все больше сдавать позиции. Агрессия и сила больше не являются решающими факторами.

Вы религиозны?

У меня есть собственные, личные отношения с Богом, к которым организованная религия не имеет никакого отношения. Мне не нужен в этом посредник.

Как заграничная среда отличалась от той среды, что Вы оставили дома?

Профессиональная среда отличалась мало. Я жил в Москве, иллюстрировал книги крупнейших московских издательств, работал с «Коммерсантом», делал иллюстрации в журналы от «Космополитен» до «Работницы». Лет восемь подряд у меня был контракт с АПН – в то время там собрались лучшие журналисты и дизайнеры. Последние четыре года в Москве я работал в одном из крупнейших рекламных агентств мира GREY. Я много ездил. За границей дважды участвовал в Эдинбургским фестивале искусств, у меня состоялось порядка десяти персональных выставок за рубежом. В 90-е я пять лет был креативным директором Grey Advertising - седьмого по влиятельности рекламного агентства в мире. Это дало мне гигантский опыт понимания того, как реклама воздействует на психику человека.

То есть Вы работали внутри пелевинского “Generation P”?

Самое смешное, что одна из рекламных кампаний, которой занимается пелевинский герой - это моя кампания “Золотая Ява”!

Что побудило Вас переехать в США? Как сложилась Ваша карьера там?

Вы знаете, поворотным моментом был приход Путина к власти. Я как-то почувствовал, что начнется то же самое кино, которое я уже видел, и которое там показывают сейчас. Помню, ехал по Крымской набережной, и по радио передавали знаменитую программную речь “Мочить в сортирах”. Я остановил машину. И понял: это поворотный пункт в истории. Вообще всей. Мне грустно, что я оказался прав…

В США я переехал на постоянное жительство в 2000 году. Работал на той же должности креативного директора, но в Нью-Йорке. Это прекрасный город, но очень интенсивный, динамичный и мы с женой - она у меня американка - решили перебраться в более спокойный и зеленый Вашингтон. Там рекламного бизнеса нет. Я тогда как художник нашел себе американского агента, и это стало моим основным заработком, основной профессией. Много лет я занимался визуализацией концепции программ на канале Discovery. Известные программы Shark Weеk (рус. "Неделя акул"), Deadliest Catch (рус. "Смертельный улов", реалити-шоу) сначала существовали только в моем воображении. Я делал наброски, конструировал образы, и - рождался мир. “Картина стоит тысячи слов”. Шоу еще не было, но образы уже жили.

Ваша книга “Коронация Зверя”, первая книга трилогии "Анатомия Русского Апокалипсиса", показывает Россию после того, как враги убивают бессменного Президента Пилепина, и воцаряется абсолютный хаос. Почему Вы обратились к этой теме?

Скажу честно: мне было страшно писать эту книгу и моделировать всю ситуацию. У нас с женой есть дача в Вермонте, куда я уезжаю писать - в лесах, среди снегов, волков и медведей. Иногда по неделям не вижу там людей: моя жена в это время работает в Вашингтоне. Там отрешаешься от суеты и начинаешь задумываться над вещами, которые в Вашингтоне просто не могли прийти в голову.

Там я писал и второй роман трилогии - “Харон”.

Я был очень приятно удивлен, что книгу в России напечатали. Ее долго боялись печатать. И тем более было очень приятно и неожиданно, когда на премию Большая Книга её выдвинул Михаил Наумович Эпштейн, социолог, один из ведущих философов и литературоведов. Лично я его не знаю. Но я не рассчитываю на то, что “Харон” что-то получит. Он и в длинный список не войдет. Слишком этот роман выбивается из курса, предписанного партией и правительством. Когда его напечатали в “Дружбе народов”, там просто драка началась. Многие увидели в нём измену Родине, русофобию.

Да, эта книга против русского народа. Против ее самой инертной и губительной части. Называйте, как хотите. Как русский человек я считаю, что именно я и являюсь настоящим патриотом. Огромный процент населения России думает, что жить, закрыв глаза, удобнее и спокойнее. Меня упрекали: ты не любишь русский народ. Я не люблю идиотов. Я не люблю русский народ, который предпочитает быть слепоглухим, я не люблю американский народ, который избрал это омерзительное существо Трампа, дважды банкрота. Народ никогда в массе своей не был однозначно позитивной силой. Это всегда сдерживающая и консервативная сила. Прогресс обеспечивается только индивидуальностями.

Вы часто бываете в России?

Я не был там 15 лет. И вернулся туда только тогда, когда меня пригласил оргкомитет Русской премии. На вручение.

Какая жизнь и среда встретили Вас в Амстердаме, Америке? Были ли трудности - в том числе материальные? Какие моральные, мировоззренческие трудности пришлось преодолеть на пути адаптации к жизни в чужой стране?

Профессионально я был устроен неплохо. Под мостом не жил. За бесплатным супом не стоял. Но ясно помню ужас осознания того, что я могу оказаться на улице: такого в Москве и вообразить было нельзя. Морально пришлось поработать над собой – безусловно. Смирить гордыню и расширить кругозор. В Москве я не спускался в метро лет двадцать, а тут постоянно катался на сабвее. Причём справа стоял какой-то панк, слева - миллионер с Уолл-стрит. И все спокойно ехали по своим делам. Никогда и нигде я не тянулся к эмигрантам. Какой смысл уезжать в Америку и жить на Брайтон-Бич? В любую страну я приезжал как профессионал, как художник. Наверное, поэтому сразу пытался стать частью той профессиональной среды.

Какие качества Вашего характера помогали Вам в трудностях?

Я безмерно благодарен своим учителям-художникам. Овладение ремеслом требует огромного терпения и упорства. Но простой усидчивостью тут не возьмёшь – рисование процесс интеллектуальный, это не копание ямы. Подмастерье рисует руками, мастер рисует головой – так говорили во Флоренции.

Реклама помогла отточить ум и остроумие, погрузиться в технологию, связать разные отрасли – иллюстрацию, телевидение, музыку. Желание учиться новому, любознательность, страсть к открытиям – невероятно важные способности; недаром уныние является одним из смертных грехов. Люби, что делаешь, делай, что любишь!

Есть ли сейчас ощущение, что чужая страна стала домом, Вашей жизнью? Можете вспомнить момент, когда возникло такое чувство?

Счастье не является понятием географическим. В Москву приезжаю теперь чаще и без особого отвращения.

Я стараюсь не привязывать себя к конкретному месту духовно – мир огромен и прекрасен: я обожаю Амстердам и Питер, без ума от Северной Калифорнии, есть Карибские острова, где хочется умереть. Нет никакой моногамии в этом вопросе.

Как Вы думаете, какой критерий, признак того, что личность реализовалась? Есть у Вас такое ощущение?

Наша беда в неправильном понимании жизни – во как! Мы ориентированы на результат, некоторые даже говорят, что цель оправдывает средства. Дело в том, что цель – это конец, смерть по сути. Стенка. Какой смысл нестись, сломя голову и не замечая ничего вокруг к финишу? Смысл в процессе. Процесс – познание и жизнь, стремление к совершенству. Причём можно особо не волноваться – совершенство нам не грозит.

Что Вы сказали бы на утверждение, что эмигрант всю жизнь несет эмигрантскую травму и никогда не становится частью той культуры, в которую переехал? Надо ли непременно “становиться частью”?

Я вообще не признаю слова “эмиграция”. Это отжившее и абсурдное понятие. Абсурдно понятие государственной границы вообще. У меня есть квартира на Таганке, я могу туда вернуться в любой момент. Но возвращаться туда надолго мне не хотелось бы: это не очень комфортный город. Мой сын живет в самых разных странах, в зависимости от времени года, работы, желания. Наступила новая эпоха. Человек живет там, где находит нужным, и в современном мире никакого значения это не имеет. А про эмигрантскую травму, эмиграцию, возможно, так много говорят из зависти и незнания. Зависть приобретает иногда диковинные формы и рядится в странные одежды. Я бы мог сказать, что травма проживания в сегодняшней России… нет, пожалуй, не буду. Добрее надо быть, вот что.

Были ли минуты сомнения, сожаления, что уехали?

Ни разу! Даже когда было тоскливо или трудно (а ведь было-было – особенно первая зима в продутом насквозь Манхэттене, мрачном и стылом) – ни разу, ни на секунду не пожалел о своём выборе. И чем больше проходило времени, тем яснее мне становилось, что я поступил правильно.